Психоаналитическая психотерапия, являясь долгосрочным методом психологической помощи, выходит далеко и глубоко за рамки той проблемы, с которой человек может за ней обратиться. В моей практике наиболее часто мне приходилось сталкиваться с тем, что пациенты приходили с конкретными проблемами, которые, по сути, предполагали долгосрочный запрос. Например, с жалобами на физическое здоровье, которым не находились подтверждения объективными медицинскими обследованиями; с желанием повысить свою самооценку и стать менее зависимыми от одобрения окружающих; с намерением построить долгосрочные любовные отношения. Лишь малая доля пациентов сразу предъявляли понимание, что решение заявленных проблем может потребовать достаточно продолжительной психотерапевтической работы, поскольку они имеют длительную и драматичную историю своего формирования, начавшуюся в раннем детстве. Большая часть клиентов имеет ожидание, что психолог или психотерапевт точно знает, как решаются их проблемы, у него имеется система упражнений и техник для этого, и курс лечения предполагает четко определенные сроки. Подобные представления становятся понятными, исходя из детского желания простоты и прозрачности себя, окружающих и мира в целом, в котором все надежно и последовательно, а родитель определяет твою беззаботную жизнь и может творить волшебство. У взрослых такая фантазия может трансформироваться в рациональные установки, алгоритмы и схемы, которые позволяют им сохранять чувство предсказуемости мира и возможность его контролировать. Но даже те пациенты, которые готовы к долгосрочной внутренней работе и разделяют с терапевтом ответственность за результаты психотерапевтического лечения, неизбежно открывают в себе всю ту же фантазию о могущественной, спасающей фигуре, которая может сотворить настоящее волшебство в их жизни.
Это столкновение с детскими фантазмами я и называю «ловушкой» близости. Молчаливая, нейтральная, поддерживающая позиция терапевта, который очень бережно обращается с чувствами пациента, выступая для них безопасным контейнером, способствует формированию уникальной ситуации интимного разговора и разворачивает проективное пространство внутреннего мира пациента. И вот на этой внутренней сцене выступает идеальная, могущественная, любящая и принимающая фигура, которая персонализируется в терапевте. Сердце наполняется такой бесконечной любовью, и кажется, что тебя отогревают, размораживают, тебе раскрывают объятия, в которых можно укрыться, утешиться, спрятаться, почувствовать себя защищенным и нужным. Появляется кто-то, кто вылечит все твои раны и позаботится о тебе. Вот уже все слова горечи и боли готовы сорваться с языка, но останавливаются на самом кончике. Слова, такие сокровенные и желающие быть услышанными, застревают раскаленным комом в горле, а вместо них вырываются молчаливые слезы. Или совсем не те слова. Кажется, ну, вот в следующий раз я обязательно все расскажу, но все повторяется снова, что, в конечном итоге, оставляет чувство тающей надежды и погружает в состояние глубокого, пронзительного одиночества. Актуализирующее базовое чувство недоверия и страх быть отвергнутым и покинутым идеальным объектом любви затрудняет продвижение к близкому контакту.
Сознательная фантазия об идеальной близости с терапевтом, конечно, возникает в процессе психотерапии не всегда. Это во многом зависит от того, какой опыт близких отношений имел пациент в прошлом, как он воспринимал людей, осуществляющих заботу о нем в детстве. Но ситуация интимного разговора и развертывающегося проективного поля создает условия для близости с самим собой и своими внутренними образами значимых людей. И встречи с самим собой оказываются очень сложными и болезненными, оживляющими старые раны и, казалось бы, давно забытые, уничтоженные или изолированные чувства.
Чувство одиночества становится таким сильным в связи с переживанием невозможности свершиться фантазии об идеальном контакте с терапевтом, хотя он все такой же сопереживающий, внимательный и надежный. Хотя он все так же рядом. И тогда он начинает ускользать как идеальный объект, а на арене внутреннего мира пациента, в психотерапевтическом пространстве, проступает новая фигура, не менее могущественная, но холодная, отвергающая, покидающая, недоступная, вызывающая чувство отчаяния и ярости и вынуждающая разрушать контакт с терапевтом. Актуализации этого образа особенно способствуют естественные в процессе терапии перерывы в работе в связи с отъездами и отпусками терапевта.
Почувствовать ненависть к терапевту оказывается гораздо сложнее, чем любовь, хотя и это во многом зависит от структурных особенностей внутренних образов пациента. Мелани Кляйн говорила бы о соотношении способности к благодарности и чувства зависти пациента, Отто Кернберг – о той степени, в которой пациенту удалось интегрировать агрессию в отношения любви. В целом же при отсутствии у пациентов глубокой патологии отношений любви, в терапевтическом пространстве они стремятся изо всех сил сохранить идеализированный образ принимающего спасителя и отсекают гнев, воспринимающийся как чрезмерно токсичный для такого ценного контакта.
Но в терапии рано или поздно все равно наступает момент, когда могущественная отвергающая фигура, «плохой» объект из внутреннего мира пациента, прорывается в поле контакта, и тогда появляется место для интенсивной ненависти, жгучего разочарования и самых жестких слов. Но терапевт все равно рядом, терпеливый и понимающий, готовый контейниировать не только тревогу и боль, но и гнев.
Терапевтическое пространство как сцена для внутреннего театра пациента вмещает в себя эти могущественные фигуры, «плохие» и «хорошие», которые сменяют друг друга, пока не смогут воссоединиться и трансформироваться в кого-то реалистичного, доступного и переносимого для пациента. Пациент, пойманный в «ловушку» близости, получит возможность переживать близость не как удушающую тюрьму, но как ресурсные и уютные отношения, согревающие спокойным и таким надежным теплом.
7
0
4